Пелевин-Омон Ра
— Я тоже там был, — сказал я.
Вожатый одобрительно смерил меня взглядом.
— Вместе хотите ползти, или по очереди? — спросил он. Я заметил у него в руке зеленую сумку с противогазом.
— Ну как же они вместе поползут, Коля, — застенчиво сказала вожатая, — когда у тебя протвогаз один. По очереди.
Митёк, чуть оглянувшись на меня, шагнул вперед.
— Одевай, — сказал вожатый.
Митёк одел протвогаз.
— Ложись.
Он лег на пол.
— Вперед, — сказал Коля, щелкая секундомером.
Корпус был длинной не меньше пятидесяти метров, а коридор был длинной во весь корпус. Поверхность пола была затянута линолеумом, и когда Митёк пополз вперед, линолеум тихо но неприятно завизжал. Конечно, Митёк не уложился в три минуты, которые назначил вожатый — он не дополз за них даже в один конец, — но когда он подполз к нам, Коля не заставил его повторить маршрут, потому что до конца тихого часа оставалось всего несколько минут. Митёк снял противогаз. Его лицо было красным, в каплях слез и пота, а на ступнях успели вздуться натертые о линолеум волдыри.
— Теперь ты, — сказал вожатый, передавая мне мокрый противогаз. — Приготовиться…
Загадочно и дивно выглядит коридор, когда смотришь в его затянутую линолеумом даль сквозь запотевшие стекла противогаза. Пол, на котором лежишь, холодит живот и грудь, дальний его край не виден, и бледная лента потолка сходится со стенами почти в точку. Противогаз слегка сжимает лицо, давит на щеки и заставляет губы вытянуться в каком-то полупоцелуе, относящемся, видимо, ко всему, что вокруг. До того, как тебя слегка пинают, давая команду ползти, проходит десятка два секунд, они тянутся томительно-медленно, и успеваешь многое заметить. Вот пыль, вот несколько прозрачных песчинок в щели на стыке двух линолеумных листов, вот закрашенный сучок на планке, идущей по самому низу стены, вот муравей, ставший после смерти двумя тончайшими лепешечками и оставивший после себя маленький мокрый след в будущем — в полуметре, там, куда нога шедшего по коридору ступила через секунду после катастрофы.
— Вперед! — раздалось над моей головой, и я весело, искренне пополз вперед. Наказание казалось мне скорее шуткой, и я не понимал, чего это вдруг Митек так скуксился. Первые метров десять я прополз мигом, потом стало труднее. Когда ползешь, в какой-то момент отталкиваешься от пола верхней частью ступни, а кожа там тонкая и нежная, и если на ногах ничего нет, почти сразу же натираешь мозоли. Линолеум прилипал к телу, и казалось, что сотни мелких насекомых впиваются мне в ноги, или что я ползу по свежепроложенному асфальту. Я удивился тому, как медленно тянется время — в одном месте на стене висела большая пионерская акварель, изображавшая крейссер «Аврору» в Черном море, и я заметил, что уже довольно долго ползу мимо нее, а она все висит на том же месте.
И вдруг все изменилось. То есть, все продолжалось по-прежнему — я так же полз по коридору, как и раньше — но боль и усталость, дойдя до непереносимости, словно выключили что-то во мне. Или, наоборот, включили. Я заметил, что вокруг очень тихо, только под моими ступнями скрипит линолеум, словно по коридору катится что-то на ржавых колесиках, за окнами, далеко внизу, шумит море, и где-то еще дальше, словно бы за морем, детскими голосами поет репродуктор:
— Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь…
Жизнь была ласковым зеленым чудом, небо было неподвижным и безоблачным, сияло солнце — и в самом центре этого мира стоял двухэтажный спальный корпус, внутри которого проходил длинный коридор, по которому я полз в противогазе. И это было, с одной стороны так понятно и естественно, а с другой — настолько обидно и нелепо, что я заплакал под своей резиновой мордой, радуясь, что мое настоящее лицо скрыто от вожатых и особенно от дверных щелей, сквозь которые десятки глаз глядят на мою славу и мой позор.
